№ 21 - № 30 - ТЕКСТЫ И ЗАДАНИЯ ДЛЯ ПОДРОБНЫХ ИЗЛОЖЕНИЙ - ИЗЛОЖЕНИЯ

№ 21

Берёзы

Сквозь прелые листья и соломины пробивается зелень, лист жил, трава жила, и теперь, пожив хорошо, как удобрение переходят в новую зелёную жизнь. Страшно представить себя вместе с ними: понять ценность свою в таком обращении природы. Стоит мне что-нибудь выбрать, облюбовать, будь это лист, трава или вот эти две небольшие сёстры-берёзки, как всё, избранное мною, так же как и я сам, не совпадает в моём представлении с удобрительной ценностью их предшественников.

Избранные мною сёстры-берёзки небольшие ещё, в рост человека, они растут рядом, как одно дерево. Пока не распустились ещё листья и надутые почки как бусинки, на фоне неба видна вся тончайшая сеть веточек этих двух сплетённых берёз. Несколько лет подряд во время движения берёзового сока я любуюсь этой изящной сетью живых веточек, замечаю, сколько прибавилось новых, вникаю в историю жизни сложнейшего существа дерева, похожего на целое государство, объединённое одной державой ствола. Много чудесного вижу я́ в этих берёзах и часто думаю о дереве, существующем независимо от, меня и даже расширяющем мою собственную душу при сближении.

Сегодня вечер холодный, и я немного расстроен. Мне сегодня мои прежние догадки о “душе” берёзы представляются эстетическим бредом: это я, лично я, поэтизирую берёзки и открываю в них душу. На самом же деле нет ничего.

И вдруг при совершенно безоблачном небе на лицо моё сверху капнуло. Я подумал о пролетевшей птице какой-нибудь, поднял голову вверх: птицы нигде не было, а на лицо с безоблачного неба снова капнуло. Тогда я увидел, что на берёзе, под которой стоял я, высоко надо мной был поломан сучок и с него капал на меня берёзовый сок.

Тогда я, опять оживлённый, вернулся мыслью к моим берёзкам, вспоминая друга, который в своей возлюбленной увидел Мадонну; когда же с ней ближе сошёлся, разочаровался. Много раз по-разному я думал об этом, и теперь берёзовый сок дал новое направление мысли о друге и его Мадонне.

“Бывает, — думал я, — человек не как мой друг поступает, бывает, человек, как я сам, вовсе не расстаётся со своей Фацелией и носит её в себе, делая что-нибудь вместе со всеми, а любовь скрывая от всех. Но ведь где любовь, там и “душа”; и у возлюбленной и у берёзы”.

И опять в этот вечер, под влиянием дождя берёзового сока, я видел, что у моих двух сестёр-берёзок есть своя “душа”.

(М. Пришвин)

Задание

1. Передайте́ подробно или сжато содержание фрагмента из поэмы М. Пришвина “Фацелия”.

2. Ответьте на вопрос: “Как вы понимаете слова: “Но ведь где любовь, там и “душа”; и у возлюбленной и у берёзы”?”

№ 22

Лесной омут

Серая бабочка вроде большой моли свалилась и легла в омут на спину треугольником, и так, живая, была как бы распята своими крылышками на воде. Она беспрерывно шевелила ножками, и от этого сама шевелилась, и всё движение маленькой бабочки по всему омуту расходилось частыми кругами с мелкой волной.

Под бабочкой спокойно во множестве плавали головастики, несмотря на волну, как посуху носились наездники, завёртывали свои петли на воде жучки-вертунки, а щурёнок у камня в тени стал палочкой, — схватил бы, наверно, бабочку, но, вероятно, там, внизу, не понимал мелкой волны. Под водой, конечно, какая волна!

Но над водой эта мелкая непрерывная волна от бьющейся бабочки в тихом омуте как будто возбуждала всеобщее внимание. Тут и смородина дикая свесила к самой воде свои крупные, зелёные ещё ягоды, и отцветшая мать-мачеха росой и водой подсвежала свои листы, и зелёный молодой хмель вьюном поднимался выше и выше на высокую сухую, покрытую длинными зелёными бородами ель, и там, внизу за камнями, куда не заходила волна от трепетной бабочки, опрокинулся весь лес с высоких берегов и до самого синего неба.

По-моему, щурёнок рано или поздно вышел бы из своего оцепенения, обратил бы внимание на круги по всему бочагу. Но, глядя на бабочку, я вспомнил свою борьбу: тоже не раз приходилось лежать на спине и в отчаянии биться за свободу руками, ногами и всем, что ни попалось. Вспомнил время своей неволи, ударил по омуту камнем и такую в омуте поднял волну, что она подняла бабочку, выправила её и помогла подняться ей на воздух. Так вот своя беда учит понимать и чужую.

(М. Пришвин)

Задание

1. Передайте подробно содержание фрагмента из цикла М. Пришвина “Лесной омут”.

2. Ответьте на вопрос: “Как вы понимаете смысл последнего высказывания М. Пришвина?”. Выразите своё отношение к точке зрения автора.

№ 23

В непогоду

Я приехал в санаторий в конце марта. Снег уже почти вытаял, оставаясь только в низких и затенённых местах. Поселили меня в “заячий домик”, названный так, должно быть, по памяти о детской сказке. Эта самая маленькая в санатории избушка стоит уже более сорока лет и ничего ей не делается.

Но избушка только снаружи кажется маленькой, а внутри она ничего себе: три уютных и светлых комнатки и десять окон на все четыре стороны... По утрам мне доставляет удовольствие открывать на них шторы: встанешь перед западной стороной, где из-под белого ледяного поля выливается в широкую горловину меж берегов торжественная новорожденная Ангара, и не можешь отвести глаз.

А по вечерам я взял за правило подниматься на пик Черского, на самую большую высоту в прибрежных горах, названную именем польского ссыльного, исследователя Байкала.

Дорога на пик ещё грязная и мокрая, ручьи по обочинам асфальта сбегают бесшумными и аккуратными полукружьями и ровно отмеренными скобочками. Редкий от старых вырубок лес стоит неподвижно и томно, в полуобмороке, в полудреме от тепла; воздух влажный и смолисто пряный. Дорога вьётся зигзагами, идёт серпантином, огибая крутизну под удобным углом, жмётся к обрыву, где над ложем убегавшей Ангары выгибается вправо простор.

Накануне резкой перемены погоды было особенно хорошо, особенно волшебно. Когда, перепрыгивая с камня на камень, поднялся я на пятачок смотровой площадки, солнце над Ангарой уже садилось, и огромный, растянутый на все четыре стороны мир замер в последней и таинственной неге перед закатом. Тишина стояла полная и необъяснимая: внизу жили люди, теплоход, старый и измождённый трудяга под названием “Бабушкин” сползал на большую и тёмную воду бесшумно, не поднимая воды. Лёд нынче по тёплой зиме отжался от Ангары дальше обычного, и белое его поле было разрисовано лапчатыми узорами от подтаявших снежных наносов. Вода выливалась из-подо льда широким и спокойным потоком. Ангара видна была недалеко, до первого и близкого поворота вправо, и только здесь она ещё оставалась Ангарой в своей дивной красе и своих родных берегах. А уже через пятнадцать — двадцать километров и не полюбуешься ею: распухнет, завязнет в водохранилище, сначала в одном, затем в другом — и так до самого конца. Шаман- камень, хорошо видимый мне сейчас сверху мерцающей тёмной лысой макушкой, легендарный Шаман-Камень, которым пытался остановить Байкал свою своенравную дочь Ангару, когда она без родительского благословения бросилась бежать от него к Енисею.

Пока размышлял я и печалился о судьбе Ангары, по-матерински вспоившей и вскормившей меня в детстве в полутысяче километров отсюда, напитавшей мою душу вечной любовью и благодарностью к ней.

Пока я стремительной птицей пролетал над Ангарой до детства моего и вернулся, туда пролетел над тою, что была в моём детстве, а вернулся над теперешней, — солнце за эти минуты присело ещё ниже над гористым горизонтом и в чётких контурах смотрелось чистой сияющей чашей, испитой до дна. Ледяное поле Байкала лежало в позолоте, возле правого берега.

Тишь загустела ещё больше и сделалась совсем неправдоподобной. Ни звука, ни ветерка, ни вздоха, ни скрипа в просыпающемся от спячки весеннем лесу. К вечеру нисколько не посвежело, и по общему оцепенению и по многим другим приметам можно было догадаться, что всё это неспроста и таит в себе предостережение. Но неспособны мы теперь к этому, и не хотелось отзываться ни на какие предостережения — так было хорошо и благостно, такой на сердце покой!

Ночью меня разбудил грохот: распахнуло окно в большой комнате, глядящей на Ангару, сбросило с подоконника тяжёлую каменную пепельницу, гудело, шумело, бухало, плескалось и билось безостановочно.

Утром было белым-бело и шумным-шумно. Ветер неистово трепал деревья и завывал. Из-под снега торчали обломанные ветки, выдранная с корнем сосна перед окнами на Ангару повисла на соседней. Несколько неуклюжих фигур крались к входным дверям с выхлестанным стеклом, но всякие попытки бороться со снегом были оставлены.

Я решился и вышел за границу санатория и стал спускаться к чернеющей внизу Ангаре. Пока шёл я под защитой бетонной санаторской ограды, завывало, казалось, где-то в стороне, но едва лишь на спуске с горы выбрался я на простор, под шквалистый разгонистый бой и во всю грудь подставил себя под удар, я его незамедлительно и получил, точно врастяжку тугим жгутом, развернуло и с твёрдого полотна дороги бросило в сугроб.

Не без труда я выбрался из снега и, не споря больше с ветром, получив достаточные доказательства, кто здесь хозяин, повернул обратно.

Что за сила, что за злоба обрушилась на безвинную землю и на всё живущее на ней и треплет, треплет уже третьи сутки? Или не такие уж мы безвинные, какими нам хотелось бы представить себя в такие вот пугающие часы, точно подготавливающие Судный день? Разве не права женщина-вахтёр в овчинном полушубке, подарившая мне сегодня Курильский чай и уверенно повторявшая, что это не просто непогода, не просто стихия, являющая свой лёгкий нрав — это нас уже требуют к ответу.

Уснуть было невозможно, отвлечь от тяжёлых дум было нечем...

По большим праздникам у нас ликует вся планета. Миллионные толпы собираются на площадях, миллионный восторг оглашает за десятки километров окрестности, грохочут тысячекратные усилители нашей громобойной музыки, бьются перед микрофонами в истерике исполнители художественного крика. После футбольных матчей болельщики и огорчённые поражением и обрадованные победой, с одинаковой страстью принимаются крушить всё, что попадается под руки. Театр тоже не отстаёт: “на глазах” в исполнении любимых актёров эротические сцены вздымают в поклонниках искусства особенно возвышенные чувства. Писатели, обойдя в разные эпохи поля сражений и дворянские гнёзда, аристократические гостиные, громкие стройки и тихие деревни, устремились теперь в морги и отхожие места. Всесветное торжество зла, печаль, усталость, тяжёлые вздохи сопротивляющихся, отступающих. Как много ненужного и вредного, вроде виртуальных миров и генной инженерии, мы завоевали и как мало надо было охранить! И не охранили!

...Я несколько раз поднимался с постели и отодвигал тяжёлую штору — глухая непроглядность с упругой силой отталкивала меня от окна.

А утром, когда я очнулся и выглянул в окно, весь мир был укутан в снег и тишину. Дверь в столовую была распахнута, на столах лежали пакеты с бутербродами. Электричество после ночной аварии ещё не добыли, но никого это не огорчало. Все были необычайно вежливы друг с другом, как никогда, друг другу радовались.

Невесёлое небо к обеду вычистило, и солнце разогрелось, засияло на всю катушку. И уже через два часа осели снега, зазвенела капель, волшебными своими трубочками затрубили птицы...

И мудро отступил в сторонку Апокалипсис.

(В. Распутин)

Задание

1. Перескажите текст сжато, сохраняя авторский стиль.

2. Ответьте на вопрос: “Согласны ли вы с позицией В. Распутина?” Аргументируйте свою точку зрения.

№ 24

Мало тех, кто выносит из жизненных катастроф мудрость, смирение и нравственный опыт. Присутствие таких людей в жизни оздоровляет общество, даёт нам с вами шанс не потеряться в лабиринте моральных проблем, они — маяки, спасающие человечество от окончательного крушения...

Дмитрий Лихачёв родился, учился, жил и работал в Ленинграде. В Ленинграде пережил он два голода — послереволюционный и блокадный. Два раза — не по своей воле — пришлось ему покинуть родной город. Первый раз студентом в 1928 году, когда его забрали в концентрационный лагерь на Соловках, второй раз — в самом конце блокады, когда власти, не добившись от него согласия “сотрудничать”, выслали его с семьёй в Казань. До самой смерти работал в Пушкинском Доме Академии Наук. В Москву не уехал.

На дореволюционный период приходится крохотный кусочек жизни Дмитрия Сергеевича. Что же запомнилось, что осталось в памяти на всю долгую жизнь? Главное детское воспоминание — балет. Семья Лихачёвых жила балетом. Этому семейному увлечению была подчинена жизнь — квартиру снимали недалеко от Мариинского театра. Заметим, что родители Дмитрия Сергеевича не были богаты (отец служил на почтамте), чтобы иметь два балетных абонемента в ложу Мариинского театра, семья во многом себе отказывала. Зато четырёхлетний Митя мог видеть балеты Минкуса, Чайковского и Глазунова, “коротконожку” Кшесинскую, “в бриллиантах, сверкавших в такт танцу”... Это было время расцвета русского балета, именно в те годы Дягилев открыл в Париже Русский балет на постоянной основе, костяк которого составили артисты Мариинки.

Ещё одно важное детское впечатление — дача. Семья снимала дачу в Куоккале, дачном месте на берегу Финского залива, сыгравшем колоссальную роль в культурной жизни предреволюционной поры. Дачниками здесь были Репин и Чуковский, Горький и Леонид Андреев, Маяковский и Кульбин. Корней Чуковский своей знаменитой “Чукоккалой”, рукописным сборником автографов знаменитостей, увековечил Куоккалу в истории русской культуры. А вот отзыв о ней Лихачёва: “Что за чудо веселья, развлечений, озорства, лёгкости общения, театральных и праздничных экспромтов была эта Куоккала!”

Как разнились люди той эпохи в своём бытовом поведении и облике от последующих поколений, под диктатом нового времени и убогого быта одевавшихся в незаметное, серое, тёмное, никакое. Обитатели Куоккалы одевались необычно, красиво — “весело”, как пишет Лихачёв. Он признаётся, что всегда любил “весёлое искусство” и “озорников в искусстве”. А оно, озорное и весёлое искусство, родившись на гребне революционных лет, из которого вырос прославленный русский авангард, пришлось не ко двору укрепившейся новой власти, видевшей в смехе, юморе, шарже, даже в невинной шутке насмешку над собой. В книгах Лихачёва эта мысль читается отчётливо: в послереволюционной России и “весёлое искусство”, и “весёлая наука” были под подозрением. Оказывается, есть и “весёлая наука”. “Если наука упрощает, подчиняет всё окружающее двум-трём несложным принципам — это “невесёлая” наука, делающая окружающую нас Вселенную скучной и серой”. Сам Лихачёв в людях и в окружающем всегда искал “сложное и интересное”. “Весёлая наука” сыграла с Митей Лихачёвым злую шутку — он был арестован за участие в шутливых заседаниях студенческой “Космической академии наук”. Но она же — “весёлая наука” — дала ему силы для того, чтобы выжить и не сломаться. Соловки — тяжелейшее воспоминание юности Лихачёва. Прямо со студенческой скамьи попал он на лагерные нары. Но у этого не по годам серьёзного юноши в студенческой фуражке были уже к тому времени своя философия, свой взгляд на мир, свои духовные прозрения. В схватке со злом не оказался он духовно безоружен.

(И. Чайковская)

Задание

1. Передайте подробно или сжато содержание фрагмента из рецензии Ирины Чайковской на книгу Д.С. Лихачёва “Воспоминания”.

2. Ответьте на вопрос: “Каким предстаёт Д.С. Лихачёв в данном тексте?”

№ 25

Чистый Дор

Лесная дорога пошла через поле — стала полевой. Дошла до деревни — превратилась в деревенскую улицу. По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем.

Пока я шёл к журавлю-колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что это, мол, за человек идёт?

Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими за стеклом.

Напившись, я присел на бревно у колодца.

В доме напротив раскрылось окно. Какая-то женщина поглядела на меня и сказала внутрь комнаты:

— Напился и сидит.

И окно снова закрылось.

Подошли два гусака, хотели загоготать, но не осмелились: что это за человек чужой?

Вдруг на дороге я увидел старушку, ту самую, что искала в лесу топор. Теперь она тащила длинную берёзовую жердь.

— Давайте пособлю.

— Это ты мне топор-то нашёл?

— Я.

— А я-то думала: не лесовик ли унёс?

Я взял жердь и потащил её следом за старушкой.

В пятиоконном доме распахнулось окно, и мохнатая голова высунулась из-за горшка с лимоном.

— Пантелевна, — сказала голова, — это чей же парень?

— Мой, — ответила Пантелевна. — Он топор нашёл.

Мы прошли ещё немного. Все люди, которые встречались нам, удивлялись: с кем это идёт Пантелевна? Какая-то женщина крикнула с огорода:

— Да это не племянник ли твой из Олюшина?

— Племянник! — крикнула в ответ Пантелевна. — Он топор мне нашёл.

Тут я сильно удивился, что стал племянником, но виду не подал и молча поспевал за Пантелевной.

Встретилась другая женщина, с девочкой на руках.

— Это кто берёзу-то везёт? — спросила она.

— Племянник мой, — ответила Пантелевна. — Он топор нашёл, а я думала: не лесовик ли унёс?

Так, пока мы шли по деревне, Пантелевна всем говорила, что я ей племянник, и рассказывала про топор.

— А теперь он берёзу мне везёт!

— А чего он молчит? — спросил кто-то.

— Как так молчу? — сказал я. — Я племянник ей. Она топор потеряла и думает, не лесовик ли унёс, а он в малине лежал. А я племянник ей.

— Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш.

Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так, дом Пантелевны стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят, что они пирогом подперты, блином покрыты. Я бросил берёзу на землю и присел на лавочку перед домом.

— Как называется ваша деревня? — спросил я.

— Чистый Дор.

— Чего — Чистый?

— Дор.

Дор... Такого слова я раньше не слыхал.

— А что это такое — Чистый Дор?

— Это, батюшка, наша деревня, — толковала Пантелевна.

— Понятно, понятно. А что такое “дор”?

— А дор —: это вот он весь, дор-то. Все, что вокруг деревни, — это всё и есть дор.

Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем — лес.

— Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой.

— Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это всё дор, а уж там, где ёлочки, — это всё бор.

Так я и понял, что дор — это поле, но только не простое поле, а среди леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки повыдергивали. Дергали, дергали — получился дор.

— Ну ладно, — сказал я, — дор так дор, а мне надо дальше идти.

— Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю.

Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался ночевать.

— Куда ж ты? — говорила Пантелевна и на следующее утро. — Живи-ка тут. Места в избе хватит.

Я подумал-подумал, послал, куда надо, телеграмму и остался у Пантелевны. Уж не знаю, как получалось, но только прожил я у неё не день и не месяц, а целый год.

Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую. Эту-то я пишу в Москве, гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор.

(Ю. Коваль)

Задание

1. Передайте сжато содержание рассказа Ю. Коваля “Чистый Дор”.

2. Ответьте на вопрос: “Каково ваше впечатление от рассказа?” Объясните, как вы понимаете смысл названия рассказа.

№ 26

Из непроглядных временных далей течёт поток рода людского, именуемый Историей. Он несёт нас через наше сегодня дальше, в неведомое.

В неведомое? Ой нет, не совсем! Далёкое проступает уже сейчас, только надо уметь его видеть — великое через малое, а в падающем яблоке — закон всемирного тяготения.

Кто в 1820 году обратил внимание на сообщение Эрстеда, что стрелка компаса резко отклонилась к проволоке, по которой пропущен ток?.. Людей тогда волновала судьба Наполеона, доживавшего последние дни на острове Святой Елены, убийство герцога Баррийского. А стрелка компаса... Экая, прости господи, чепуха. Но от неё вздрогнула История, началась новая промышленная эра, электричество вошло в жизнь и изменило её, изменился мир, изменились мы сами.

А щепотка урановой соли, случайно засветившая фотоплёнку Беккереля... А “безумные” прожекты скромного учителя из Калуги — вырваться из объятия Земли!..

Течёт поток рода людского. Куда? Какие силы гонят его? Безвольные ли мы рабы этих фатальных сил, или у нас есть возможность как-то их обуздать? Мучительные вопросы бытия всегда вызывали страх перед будущим. Он прорывался в легендах о всемирном потопе, хоронящем под собой человечество, в кошмарах откровения Иоанна, в жестоких речах Мальтуса. И хотя активная жизнедеятельность людей побеждала этот страх, но тревога за свои судьбы не исчезала и загадки бытия не становились менее мучительными.

Чем дальше, тем меньше человек зависел от внешних сил, тем сильней он ощущал — опасность кроется к нём самом. Не кто-то и не что-то со стороны больше всего мешает жить, а непроходящая лютая взаимонесовместимость.

И мы теперь острей, чем прежде, осознаём, что между обыденно житейскими конфликтами Иванов Ивановичей с Иванами Никифоровичами и глобальными катаклизмами мировых войн существует глубинная связь, то и другое — нарушение общности.

Разобщённости же во все времена противопоставлялась нравственность. Испокон веков на неё рассчитывали, к ней неистово призывали. Но мы уже устали от громогласных призывов, по-прежнему не уверены ни в себе, ни в своём будущем. Куда занесёт нас бурное, всё ускоряющееся течение Истории, в какие кипучие пороги, в какие гибельные омуты?

Грядущее проступает уже сейчас: в малом — великое! Как разглядеть его неброские приметы? И прежде всего приметы возрождающейся нравственности, без неё немыслима жизнь.

Будущее проступает уже сейчас — такова особенность развития. Чтобы уловить робкие приметы этого будущего, надо, как ни парадоксально, вглядываться назад, в истоки нынешнего. Только тогда можно понять, как оно изменчиво и куда эта изменчивость приведёт. Грядущее проглядывается через прошлое.

Несёт время род людской, позади, по реке Прошлого, в фарватере Истории, остаются человеческие маяки. Каждый что-то собой отмечает. По ним легче всего ориентироваться. И следует ли отворачиваться от их архаического света, если он и кажется нам иллюзорным?

(В. Тендряков)

Задание

1. Передайте сжато содержание отрывка из романа В. Тендрякова.

2. Ответьте на вопрос: “Согласны ли вы с позицией автора?” Обоснуйте своё мнение. Расскажите о человеке, которого вы смогли бы назвать маяком в фарватере Истории.

№ 27

Я дважды в жизни пережил редкостно прекрасное чувство любви. Нет. Не к женщине, не к отдельному человеку, а к людям вообще. Просто к людям за то, что они добры друг к другу, душевно красивы.

В первый раз это случилось на подступах к Сталинграду поздним сумрачным вечером 1943 года.

Я возвращался из дивизионных мастерских, в противогазной сумке нёс заряженный аккумулятор для своей радиостанции. И не то чтобы я заблудился... Просто, пока я торчал в тылу, шло наступление, стрелковые роты, штабы, миномётные и артиллерийские батареи двигались вперёд. Целый день всё менялось и перемешивалось, сейчас остановилось на ночь. Солдаты долбили мёрзлую землю, как могли укрывались от шальных пуль, от мин, от холода, кому повезло, попрятались в оставшихся после немцев землянках. И сумей-ка теперь разыскать своих.

Я шатался по степи, натыкаясь на чужие подразделения. Я снова выходил в степь, заснеженную, взорванную воронками. Ночь устало переругивалась выстрелами. Там, где невнятная степь смыкалась с чёрным низким небом, тускло сочились отсветы далёких пожаров. Не видишь, но кожей чувствуешь, что земля под серым снегом начинена железом, рваным, зазубренным, уже не горячим, потерявшим свою злую силу. Это невзошедшие семена смерти.

Я привык к трупам, они давно для меня часть быта, ненужная, как для лесоруба старые пни. А когда-то содрогался при виде их.

Мёрзли ноги в сапогах, и в рукава шинели пробирался колючий ветер — я жил и надо было исполнять солдатские обязанности, искать штаб своего полка. Я двинулся дальше средь воронок и трупов — к людям!

Через сотню метров я наткнулся на землянку.

Густой воздух, пахнущий парафином от горящих немецких плошек и оглушающим с мороза запахом солдатских портянок, доказывает неистребимость жизни, что заставляет забывать о войне.

Счастливцы лежали вповалку на полу, тесно друг к другу. От стены к стене, под нарами и на нарах, всюду — буйное пиршество сна. Один счастливец не спал.

Я узнал его — дядя Паша из комендантского взвода постоянно торчал на часах у землянки штаба полка, недавно его вместе с помощниками поваров, хозяйственниками направили в стрелковую роту. В ротах повыбило людей. Значит, я всё-таки добрался до своих.

— Проскочил ты штаб полка, парень, обратно придётся топать. Да это недалече, километра три. Рядом батальонные связисты. От них по кабелю — не собьёшься. Покуда лезь сюда, погрейся, — дядя Паша потеснился.

Один из спящих беспокойно завозился под нарами и выполз на свет плошек. Передо мной предстал... немец. Щекастенький, сонно розовый, в просторном мундире с бляшками-пуговицами. Он жмурился и застенчиво улыбался, словно хотел сказать: “Извините, пожалуйста, что я вас так удивил”.

— Что это? — не выдержал я.

— Вот обзавелись... — круглая физиономия дяди Паши раздвинулась в ухмылке. — Три дня назад на нашу позицию среди ночи вместе с кухней въехал. Заблудился в степи. Кашу его съели, самого хотели в штаб, но там нынче не очень нуждаются в таких “языках”. Вот и прижился... Рад, Вилли, что отвоевался?

Вилли жмурился и улыбался. Детское простодушие на щекастом лице — лет восемнадцати и того, пожалуй, нет.

— Вилли, Якушин пришёл, встречай, — объявил дядя Паша

Приземистый солдат переминался у входа, примеряясь, как бы не потоптать спящих. Наконец он подошёл к нам, стянул с головы морозную каску и открыл давно не бритое, чугунное от стужи и усталости мужицкое губастое лицо.

Вилли успел нырнуть под нары, вытащил оттуда объёмистый узел: ватник, плащ-палатка, вафельное полотенце — и, счастливо рдея, протянул скинувшему Якушину котелок.

Якушин довольно хмыкнул, непослушными пальцами выудил из валенка ложку.

— Ишь ты, заботушка, — тёплое...

Он сел на край нар и сурово приказал Вилли:

— Садись! — Дядя Паша подтолкнул Вилли в спину. И Вилли смущённо пристроился к котелку.

Немецкий парнишка и русский мужик — голова к голове. Я сидел за спиной Якушина, видел его крутой затылок, усердно двигающиеся уши, Вилли, вежливо работающего ложкой, дядю Пашу, следящего за ними увлажнённо-добрым взглядом. Немец начал эту войну, трупы в степи — его вина. А солдат Якушин, убивавший немцев, делит сейчас свою кашу с немецким пареньком.

Кончится война, и доброта Якушина, доброта Вилли — их сотни миллионов, большинство на земле! — как половодье затопит мир!

Я просто задыхался от нахлынувшей любви. Любви к ним. К храпящим солдатам, ко всему роду людскому, который столь отходчив от зла и неизменчив к добру. Слёзы душили горло, слёзы гордости за всё человечество!

(В. Тендряков)

Задание

1. Передайте сжато содержание отрывка из рассказа В. Тендрякова.

2. Какое впечатление произвел на вас рассказ В. Тендрякова? Напишите об этом.

№ 28

Дерево жизни

Я люблю деревья. Мне кажется, дерево — одно из самых благородных созданий природы. Иногда я думаю, что дерево не просто благородный замысел природы, но замысел, призванный намекнуть нам на желательную форму нашей души, такую форму, которая позволяет, крепко держась за землю, смело подыматься к небесам.

Миролюбивая мощь дерева учит нас доброте и бескорыстию. В жизни мне нравились многие деревья, и я, дойдя до зрелого возраста, храню о них самые нежные воспоминания.

Я хорошо помню деревья из нашего городского, зажатого домами полугорода-полусада. Помню большую, медленно усыхающую грушу, с которой однажды я падал и, летя вдоль ствола, хватался за ветки, которые хотя и обламывались, но настолько притормозили моё падение, что я всё-таки перед землёй ухватился за крепкую ветку и удержался на ней.

Помню большое дерево дикой хурмы, которое росло в этом же огороде, помню айву — крепкую, маленькую, узловатую, как мускулистый старичок, помню персиковое деревце, со стволом слабым и гибким, как девичий стан. Но больше всех остальных деревьев я любил ореховое дерево, росшее в котловине Сабида. Это было огромное дерево с огромным дуплом, опалённое снизу наивными деревенскими комсомольцами тридцатых годов. Они хотели его уничтожить, но дерево было слишком стойким и сильным и не поддалось огню.

Кстати, задолго до этого его ударила молния и, опалив, умертвила часть его ветвей, обращённых к востоку, но зато остальные ветки по- прежнему цвели и плодоносили.

Было похоже, что убить этот могучий орех не смогли ни земные, ни небесные силы. Он продолжал жить и плодоносить, и крестьяне, жившие поблизости, называли его молельным деревом и устраивали ему жертвоприношения.

В предвоенные годы я каждое лето проводил в доме дедушки. И каждый раз в конце августа, когда мы уезжали из деревни, чегемский виноград только начинал румяниться, и это было тогда обидно до слёз. Особенно было обидно от того, что, спускаясь из Чегема, мы видели, как по дороге вниз виноград чуть ли не с каждым шагом делается всё зрелей и зрелей, а внизу, поблизости от реки Кодор, он делается совершенно чёрным.

Однажды я всё-таки заметил, что виноград, свисающий с одной из верхних ветвей молельного ореха, почти спелый. Чёрно-розовые гроздья, соблазнительно высвечиваясь, выделялись в густой зелёной листве могучего дерева.

В тот миг я почувствовал порыв вдохновения, может быть, самый сильный за всю жизнь. Я подошёл к подножию дерева и стал по лозе, как по канату, подниматься вверх. Другого пути не было. Обхватить дерево руками или ногами совершенно невозможно.

С большим трудом я добрался до первой ветки. Усевшись на неё верхом, я передохнул и стал соображать, как быть дальше, и заметил, что вершина её почти упирается в следующую ветку.

Всё ещё испытывая сильный страх, я уцепился за неё руками и ногами и сумел, подтянувшись, сесть на неё.

Чем выше я поднимался, тем меньше оставалось просветов между ветками, в которые можно было разглядеть землю. Наконец земля полностью исчезла, скрытая густой зеленью веток, и стало почти не страшно. Исчезло ощущение глубины возможного падения.

Вдруг я услышал где-то Над моей головой знакомый скребущий звук. Я поднял голову и увидел приближающегося к стволу красноголового дятла. Трудно было поверить, что эта маленькая птица может вызвать такой громкий, далеко идущий звук скрежещущего дерева. Я замер, стараясь остаться незамеченным, и дятел, несколько раз посмотрев по сторонам, вдруг ударил клювом по стволу дерева, и раздался знакомый звук. Звук этот ничего общего не имеет с деловым стуком, который обычно слышится, когда дятел долбит кору дерева.

Наконец я добрался до ветки, на вершине которой провисали виноградные гроздья, начинавшие поспевать. Но “добраться до них всё ещё было нелегко. Надо было пройти до конца ветки и уже там, ухватившись за виноградную плеть, подтянуть к себе эти гроздья.

Я осторожно приподнялся и схватил рукой верхнюю ветку, которая здесь довольно близко подходила к ней. Но теперь обнаружилось новое препятствие: обе мои руки были заняты. В отчаянии я наклонился и стал выкусывать из гроздей наиболее спелые виноградины, хотя это было очень неудобно. Я торопился, чувствуя, что ноги мои уже подрагивают от напряжения.

Какое это было блаженство есть незрелый виноград, пахнущий так, как может пахнуть только “изабелла”.

Не знаю, сколько длилось это блаженство, но его внезапно оборвал грубый окрик:

— Ты куда залез?! Сейчас же слезай!!!

На гребне горки стоял дядя Кязым.

До сих пор не могу понять, почему я так испугался его голоса. Мой панически быстрый обратный путь сопровождался несколькими выкриками его, которые я не мог разобрать за шумом моего спуска.

В тот вечер я услышал от дяди самую приятную похвалу, которую когда-либо слышал в свой адрес:

— Этот твой сегодня на такое дерево взобрался, куда ни один горожанин не посмел бы, хоть соберись они гурьбой под этим орехом...

(Ф. Искандер)

Задание

1. Передайте сжато содержание отрывка из романа Ф. Искандера.

2. Ответьте на вопрос: “Почему похвала дяди имела такое большое значение для рассказчика?”

№ 29

Тульские пряники

Тульский пряник вкусный-вкусный. Сверху коронка, снизу корочка, посередине неё сладость.

Встретив героическое сопротивление советских войск на западе, фашисты решили прорваться к Москве с юга. Фашистские танки стали продвигаться к городу Туле.

Здесь вместе с армией на защиту города поднялись рабочие батальоны.

Тула — город оружейников. Тульские рабочие сами наладили производство нужного вооружения.

Одно из городских предприятий стало выпускать противотанковые мины. Помогали готовить мины и рабочие бывшей кондитерской фабрики. Среди помощников оказался ученик кондитера Ваня Колосов. Изобретательный он паренёк, находчивый, весёлый.

Как-то явился Ваня в цех, где производились мины. Под мышкой папка. Раскрыл папку, в папке лежат наклейки. Наклейки были от коробок, в которые упаковывали на кондитерской фабрике тульские пряники. Взял Ваня наклейки. Подошёл к готовой мине. Наклейки на мины — шлёп, шлёп. Читают рабочие, на каждой мине написано: “Тульский пряник”.

Смеются рабочие:

— Вот так фашистам “сладость”!

— Фрицам хорош “гостинец”.

Ушли мины на передовую к защитникам города. Возводят сапёры на подходах к Туле противотанковые поля, укладывают мины, читают на минах — “Тульский пряник”.

Смеются солдаты:

— Ай да сюрприз фашистам!

Пишут солдаты письмо рабочим: “Спасибо за труд, за мины. Ждём новую партию “тульских пряников”.

В конце октября 1941 года фашистские танки подошли к Туле. Начали штурм города. Да не прошли. Не пропустили их советские воины и рабочие батальоны. На минах многие машины подорвались. Почти 100 танков потеряли фашисты в боях за Тулу.

Понравилось солдатам выражение “тульские пряники”. Всё, что из Тулы приходило теперь на фронт, — снаряды и патроны, миномёты и мины, — стали называть они тульскими пряниками.

Долго штурмовали фашисты Тулу. Да всё напрасно. Бросали в атаку армады танков. Безрезультатно. Так и не прорвались фашисты к Туле.

Видимо, “тульские пряники” хороши!

(С.П. Алексеев)

Задание

1. Передайте подробно содержание рассказа С.П. Алексеева.

2. Ответьте на вопрос: “Какие мысли и чувства вызвала у вас эта история?” Объясните, как вы понимаете смысл названия рассказа.

№ 30

Фили

Маленькая деревня Фили у самой Москвы. Крестьянская изба. Дубовый стол. Дубовые лавки. Образа в углу. Свисает лампада.

В избе за столом собрались русские генералы. Идёт военный совет. Нужно решить вопрос: оставить Москву без боя или дать новую битву у стен Москвы? Легко сказать — оставить Москву. Слова такие — ножом по сердцу. За битву стоят генералы.

Нелёгкий час в жизни Кутузова. Он только что произведён в чин. За Бородинское сражение Кутузов удостоен фельдмаршала. Ему, как старшему, как главнокомандующему, как фельдмаршалу, — главное слово: “да” или “нет”.

У Бородина не осилили русских французы. Но ведь и русские не осилили. Словом, ничейный бой. Бой хоть ничейный, да как смотреть. Наполеон впервые не разбил армию противника. Русские первыми в мире не уступили Наполеону. Вот почему для русских это победа. Для французов и Наполеона победы нет.

Рвутся в новый бой генералы. Солдаты за новый бой. Что же решить Кутузову?

Сед, умудрён в военных делах Кутузов. Знает он, что на подмогу к Наполеону торопятся войска из-под Витебска, из-под Смоленска. Хоть и изранен француз, да не убит. По-прежнему больше сил у противника.

Новый бой — окончательный бой. Ой как много военного риска! Тут мерь, перемерь, потом только режь. В армии главная ценность, главное — войско сберечь. Будет армия цела — будет время разбить врага.

Все ждут, что же скажет Кутузов.

Поднялся фельдмаршал с дубового кресла, глянул на генералов. Ждут генералы. Посмотрел на образа, на лампаду, глянул в оконце на клок сероватого неба, глянул себе под ноги.

Ждут генералы. Россия ждёт.

— С потерей Москвы, — тихо начал Кутузов, — ещё не потеряна Россия... Но коль уничтожится армия, погибла Москва и Россия,

(С.П. Алексеев)

Задание

1. Передайте подробно содержание рассказа С.П. Алексеева.

2. Ответьте на вопрос: “Как вы поняли слова Кутузова?”