№ 31 - № 40 - ТЕКСТЫ И ЗАДАНИЯ ДЛЯ ПОДРОБНЫХ ИЗЛОЖЕНИЙ - ИЗЛОЖЕНИЯ

№ 31

Родительская шинель

В наследство от отца Суворову досталась шинель. Была она старая, потёртая, местами латаная. Но Суворов гордился родительской шинелью. Брал её с собой во все походы и, как наступали холода, никакой другой одежды не признавал.

И вот суворовская шинель попала в руки противника. Дело было летом. Хранилась шинель в армейском обозе. Как-то на обоз налетел турецкий разъезд, перебил охрану и увёз её вместе с другими вещами.

Фельдмаршал опечалился страшно. Места себе не находил. Осунулся. Лишился доброго аппетита.

— Да мы вам, ваше сиятельство, — успокаивали его армейские интенданты, -— новую шинель сошьём. Лучшую.

— Нет, нет, — отвечал Суворов. — Не видать мне подобной шинели. Нет ей цены. Нет ей замены.

О пропаже суворовской шинели узнали и солдаты Фанагорийского полка. Договорились они во что бы то ни стало вернуть от турок фельдмаршальскую шинель.

Во главе с поручиком Троицким и капралом Иваном Книгой солдаты пошли в разведку. Но неудачно: шинели не нашли. Зато взяли в плен турка. Стали допытывать, но тот про шинель ничего не знал.

На следующий день снова ходили в разведку, снова взяли турка, но и этот турок ничего нового не сказал.

Две недели солдаты упорно ходили в разведку. Изловили за это время шесть турецких солдат, и лишь седьмой оказался из тех, кто принимал участие в нападении на русский обоз.

Пленник долго не мог вспомнить, была ли шинель и что с ней стало. Наконец вспомнил, что досталась она при дележе захваченного имущества старому турку по имени Осман.

— А где он? Жив тот Осман? — заволновались солдаты.

Осман оказался жив. Только вот задача — пойди излови Османа.

Тогда поручик Троицкий решил отпустить пленного турка и наказал: если тот принесёт в русский лагерь суворовскую шинель, то и остальные шесть пленных турецких солдат будут отпущены.

На следующий день турок вернулся, принёс шинель.

Узнал Суворов, как попала к русским шинель, страшно разгневался.

— Людьми рисковать! Из-за шинелишки солдатские головы под турецкие пули! — кричал он на поручика Троицкого.

Смутился поручик.

— Так они, ваше сиятельство, сами.

— Сами, — пробурчал Суворов, однако уже не так строго.

Потом взял шинель в руки, глянул на потёртые полы, на залатанный борт и вдруг заплакал.

— Чего это наш фельдмаршал? — спрашивали не знавшие, в чём дело, солдаты.

— Шинель, — отвечал Иван Книга.

— Ну так что?

— Родительская, — с нежностью пояснил капрал.

(С.П. Алексеев)

Задание

1. Передайте подробно содержание рассказа С.П. Алексеева.

2. Ответьте на вопрос: “Что можно сказать о Суворове на основании данного текста?”

№ 32

Бобришный угор

Обычно большие понятия ничего не выигрывают от частого употребления слов, выражающих их. И тогда мы либо стыдимся пользоваться такими словами, либо ищем новые, ещё не затасканные досужими языками и перьями. И обычно ничего не выходит из этой затеи. Потому что большим понятиям нет дела до нашей словесной возни, они живут без нашего ведома, снова и снова питая смыслом и первоначальным значением слова, выражающим их. Да, лопаются, наверное, только ложные святыни, требуя для себя всё новых переименований. Я думал об этом, слущая крик затаившегося коростеля. И вдруг ощутил ещё неведомый Бобришный угор. Ощутил мощный ток покамест неведомой и неслышимой реки, её близость. В дорожном просвете, в этом готовящемся к ночному покою лесу я увидел домик. Домик с белым крыльцом, на Бобришном угоре.

Я вышел к высокому, почти обрывистому берегу, на котором стоял домик. Далеко внизу, сквозь сосновые лапы, сквозь кусты ивы, берёзовую и рябиновую листву виднелась не очень широкая, светлая даже ночью река. Она набегала к угору издалека, упиралась в него своими бесшумными сильными струями и заворачивала вправо, словно заигрывая с Бобришным угором. Тот противоположный берег был тоже не низкий, холмистый, но угор всё равно господствовал над ним. Там, у воды, белели песчаные косы, а дальше клубилась лиственная зелень, перемежаемая более тёмными сосняками и ельниками. Левее была обширная, пересечённая извилистой старицей и окаймлённая лиственным недвижимым лесом пойма. Коростель как раз и жил в этой пойме. Сейчас он снова размеренно драл нога об ногу, как говорят в народе. Пойма была спокойно-светла, копила в своих низняках белый туманен, и он сперва стушёвывал, потом тихо гасил цветочную синь и желтизну ещё некошеного луга.

Домик таинственно и кротко глядел на все это с высоты угора, а позади тихо спали тёплые ельники:

— Здравствуй, земля моя родная.

Ты не знал, что я слышал эти слова, сказанные тобой вполголоса, но, если бы и знал, мне всё равно не стало бы стыдно. Я благодарен тебе за то, что моё присутствие во время нашей встречи с родной землёй не выглядело фамильярным. Ведь так естественно здороваться с родиной. Но я знаю, что говорить об этой естественности уже, наверное, неестественно. Потому что опять же слова и разговор обо всём этом — категория меньшая по отношению к предмету разговора, а пошлость подстерегает меня за каждой строкой. Так беден наш язык, когда пытаешься говорить о сокровенном. Любой разговор о том, что свято для человека, для измерения чего нет единиц, обрубает, суживает то, о чём говорим, о чём не можем не говорить.

И хотя мы покидаем родные места, всё-таки мы снова возвращаемся к ним, как бы ни грешили знакомством с другими краями. Потому что жить без этой малой родины невозможно. Ведь человек счастлив, пока у него есть родина...

Покамест у нас есть Бобришный, есть родина. Здесь, на Бобришном, и начинается для нас большая Родина. Да, человек счастлив, пока у него есть Родина. Как бы ни сурова, ни неласкова была она со своим сыном, нам никогда от неё не отречься.

Как жарко топится печь! Комары печальным своим звоном напоминают о том, что мы ночуем в лесу. Мы оба любим тепло, и ты поминутно подкидываешь в огонь, а за окнами плывёт летняя ночь, плывёт время. Сейчас оно ассоциируется для меня с твоей рекою, которая никогда не останавливается. Невозвратность наших минут похожа на невозвратность слоёных речных струй, вода так же, как и время, никогда не вернётся обратно.

(В. Белов)

Задание

1. Передайте подробно или сжато содержание рассказа В. Белова.

2. Выскажите своё отношение к позиции автора. Ответьте на вопрос: “Согласны ли вы с утверждением автора, выраженным выделенными словами?”

№ 33

Счастье зачастую оказывается совсем не там, где его ждёшь. Оно появляется, и мы не замечаем его, и лишь после до нас доходит, что это ведь и было, в общем-то, счастье. За тысячи лет исканий, войн, страданий человек ничего не придумал для себя лучше лесной свободы, усталости от обычной ходьбы, ржаного ломтя с солью, лучше смоляного запаха и гулких ударов шишек о родимую землю. Тонкий свист рябчика, красноватые окна дома в сумерках, костёр, раздвигающий тьму, сосновая лапа на окне в банке из-под консервов, белый цвет земляники, тысячи самых неприметных доступных вещей делают меня счастливым.

Но я думаю о том, что человеку нужно, наверно, увидеть каскад городских огней, услышать каскад джазовых звуков.

И свист рябчика людям не понять, пока не набьют оскомину звонки телефонов и заполонившая эфир морзянка, не узнаешь прелесть ходьбы по лесным тропам, пока досыта не налетаешься на звенящих самолётах с их обязательными лестницами и пристяжными ремнями...

Не потому ли, что нам с тобой доступно и то и другое, а им лишь одно, так настороженно-недоверчивы к нам твои земляки? Вспоминается русская народная сказка про Ивана Глиняного. Эта сказка звучит примерно так, как и все наши сказки: хитро и нелицеприятно, сурово и мудро. Жили-были дед с бабкой, у них ничего не было. Давай, старик, говорит старуха, слепим сынка из глины, а то никого у нас нет. Давай; говорит старик. Слепила старуха сынка из глины — Ивана Глиняного. Иван с лежанки слез и сперва старуху съел, потом деда. Вышел из избы, а из поля идут мужики с косами. Иван Глиняный и их съел. Идёт дальше, дошёл до леса, а навстречу медведь. Хотел и медведя съесть, а медведь ему не поддался, распорол Ивану Глиняному всё брюхо. Тут вышли на свободу и дед, и бабка. И мужики с косами. Мужики медведя бить. Били, били и укокошили...

Но ты лучше меня знаешь, что легче простить обиду, чем обидеть, но что-то тут не ладно... Что и кому можно прощать и где граница между великодушием и необходимой самозащитой? Ко всему этому многие не прощают великодушия. Как те косцы, которые убили медведя. Мол, никто тебя не просил выпускать нас из брюха Глиняного и нечего соваться не в своё дело. Может, нам в брюхе-то лучше было. Поди разберись теперь, положительный ли герой этот медведь.

Нет, я не верю, что все люди, как эти косцы. Как часто приходит ко мне страшная мысль о том, что мужество живёт только под толстой, ни к чему не чувствительной кожей, а сила рождает одну жестокость и не способна родить добро, как ядерная бомба, которая не способна ни на что, кроме как однажды взорваться. А может быть, сила добрая и есть могущество, не прибегающее к жестокости? Может быть, мужество без насилия? Нельзя жить, не веря в такую возможность. Но так трудно быть человеком, не огрубеть, если не стоять на одном месте, а двигаться к какой-то цели. Ведь стоит даже самым нежным ногам одно лето походить по здешним лесам, и ноги огрубеют, покроются толстой кожей. И все мы научились так изумительно оправдываться невозможностью рубить лес без щепы, что позволяем изводить на щепу и сами срубленные стволы, благо есть что рубить и лесостепь пока не соединилась с холодной тундрой.

(В. Белов)

Задание

1. Передайте сжато содержание рассказа В. Белова “Бобришный угор”.

2. Выскажите своё отношение к позиции автора.

№ 34

Однажды я потерял чувство времени. Время как бы остановилось и исчезло. И всё прожитое мной, начиная с первых воспоминаний, стоявшее до этого в ряд, утеряло последовательность, всё сконцентрировалось и слилось в одной точке. Не существовало и будущего, было только одно настоящее, то, что уже есть, и это было странносчастливое состояние. Нет времени. Нет вечности, есть только нулевые координаты времени. Теперь, вдалеке от Бобришного, я с улыбкой вспоминаю то счастливое состояние космической невесомости, когда для человека нет ни севера, ни юга, ни востока, ни запада, ни верха, ни низа. Странное, необъяснимое состояние. Я глядел на всё, окружающее Бобришный угор, каким-то внутренним взором, мне казалось, что я слышу цвета и размеры, а звуки и запахи вижу, хотя моего “я” тоже не было, оно тоже исчезло.

Рябчик свистел за нашим домом, то печально звенели комары, пахло солнечной хвоей, то виднелись в окнах неподвижные, в мягких сумерках ветви деревьев, и не поймёшь, какая пора суток. Я ушёл далеко по лесному берегу и лег под старой сосной, на откосе, долго глядел в сизое, тускнеющее к полудню небо. Почему-то солнце не могло меня согреть. Я встал, насобирал сушняку и разжёг костёр. Огонь тоже не грел, а лишь обжигал. Я глядел на сизый древесный пепел, слушал тревожный замирающий шум леса и думал о смысле всего, о непонятном, ускользающем смысле. Теперь я вновь ощутил время. Костёр утихал, и время шло в одну сторону. Где-то на западе грозно гремел гром. Гроза рычала всё ближе, и земля поглощала её полные недовольства звуки, а я всё глядел на красноватые бледные огни костра. Отчаянье, горечь, ревность к вечной природе и чувство жалости к людям и самому себе — всё это сливалось у меня в один горловой комок, и я не знал, что делать. Я медленно уходил от грозы, преодолел густой молодой ельник и вышел в сухой корявый сосняк. В этом редком, тоже молодом сосняке не было ни листка, ни травинки, один ягель хрустел под ногами. Теперь даже лес был чужим. Равнодушно, всюду широко и надменно хозяйничала гроза, но её грохот казался мне нелепым, бессмысленным: для чего и зачем?

Прежнее восприятие жизни возвращалось ко мне медленно, и самое смешное то, что я злился на себя из-за того, что оно возвращалось. Всюду, будто сверху и снизу, со всех сторон домика трещал гром. Шумела в лесу дождевая метель. Вдруг полетел град и дохнуло зимой взаправду. Градины стучались о крышу, бухали о землю и медленно таяли. Один раз треснуло совсем рядом, одновременно с зелёной вспышкой разряда.

Нет, надо просто жить, раз родился, и нечего спрашивать, зачем родился, жить, жить, жить... И нечего, нечего. С чувством наблудившего и со стыдом я закурил, мне уже хотелось, как в детстве, закатать штаны и босяком пуститься по дождевым лужам.

(В. Белов)

Задание

1. Озаглавьте текст рассказа В. Белова и перескажите его сжато.

2. Как вы понимаете слова из текста: “Надо просто жить, раз родился, и нечего спрашивать, зачем родился, жить, жить, жить...”?

№ 35

...Это случилось в блокадном Ленинграде. Три девочки собирались в Театр музыкальной комедии, на премьеру. Да, в театр, потому что всем смертям назло Ленинград жил. Полуголодные опереточные актёры давали радостный, зажигательный спектакль, чтобы поддержать дух своих земляков. Спектакль, где была романтика и неподдельная весёлость, горячие человеческие чувства и занимательная интрига, где сквозь условность жанра пробивалась настоящая, полнокровная жизнь. Они давали “Сильву”.

И три девочки, соседки по коммунальной квартире на Кировском проспекте, две постарше, одна совсем маленькая — первоклассница, чудом раздобывшие билеты на премьеру, взволнованно наряжались, крутясь перед зеркалом, потускневшим от чада печурки и испарений варящегося в кастрюле столярного клея — деликатеса блокадных дней. Их “туалеты” были до слёз жалки — ведь всё что-нибудь стоящее давно обменено на хлеб и червивую крупу. Худые, как щепки, бледные и большеглазые, они казались себе в зеркале обворожительными.

Младшая из подруг ужасно беспокоилась, что её не пропустят, хотя спектакль был дневной, поскольку не хватало электроэнергии.

Близкий взрыв сотряс стены квартиры, где-то со звоном вылетели стёкла.

— Налёт, — огорчённо, но без всякого страха произнесла старшая девочка. — Неужели отменят спектакль?

— Спектакль состоится при любой погоде! — важно произнесла вторая по старшинству. — При лётной и при нелётной. По радио говорили.

Они вышли из подворотни — три “красавицы”, три маленькие героини, достойные своего великого города. Напротив их дома ещё дотлевали останки школы, убитой прямым попаданием немецкой бомбы.

Под яростным ветром девочки перешли Кировский мост, миновали памятник Суворову и краем Марсова поля, где стояла зенитная батарея, вышли на площадь Искусств. Словно в довоенные дни, у театрального подъезда кипела и волновалась толпа, походившая на довоенную лишь своим волнением, а не обликом: бледные лица, ватники, платки, валенки. Продавались программы на серо-жёлтой тонкой бумаге, а на афише значилось: “Премьера. Имре Кальман. СИЛЬВА”.

Девочки прошли в зал, где было немало военных — преобладали моряки, — заняли места. Их бледные лица порозовели: ведь сейчас начнётся счастье, дивная сказка о красивой любви, и не будет ни холода, ни голода, ни разрывов бомб и свиста снарядов — немецкий огонь не прекращался во время спектакля, но никто не обращал на это внимания, — будет то, чем сладка и маняща жизнь.

Вот появился тощий человек во фраке, взмахнул большими худыми руками, и начался удивительный спектакль, где едва державшиеся на ногах актёры изображали перед голодными зрителями любовь, страсть, измену. Пели, танцевали, шутили, работая за пределом человеческих сил. Исполнив очередной номер, они почти вываливались за кулисы, там дежурили врач и сестра, им давали глоток хвойного экстракта, иным делали инъекцию.

Но зрители этого не знали. Они были покорены и очарованы.

Вот отгремел последний аккорд, стихли аплодисменты, широкие двери выпустили толпу.

Три девочки шли. Пританцовывая и напевая. Внезапно старшая девочка будто споткнулась, поднесла руку к сердцу и со странной улыбкой на худеньком лице как-то осторожно опустилась на тротуар, вытянулась и замерла.

— Люда, вставай, ну вставай же! — со слезами просила маленькая.

Она опустилась на корточки, стала тормошить неподвижную Люду.

— Чего шумишь-то, — проговорила старушка с санками, — не понимаешь, что ли?

И тогда обе девочки заплакали, закричали.

Эту историю я услышал -от одной из этих девочек, пережившей блокаду и ставшей прекрасной женщиной. Я и сам был причастен к блокадной премьере. Мне, двадцатилетнему лейтенанту отдела контрпропаганды, пришлось сбрасывать листовку, посвящённую “Сильве”, над немецкими гарнизонами. В те дни немецкое командование вновь принялось втемяшивать своему приунывшему воинству, что “Ленинград сам себя сожрёт”.

Листовка содержала минимум текста и много фотографий: афиша у входа в театр, набитый до отказа зрительный зал, дирижёр за пультом, смеющиеся лица женщин и детей, солдат и матросов. Крупным шрифтом было набрано сообщение о премьере и приглашение немецким солдатам посмотреть спектакль в качестве военнопленных, добровольно сложивших оружие.

(Ю. Нагибин)

Задание

1. Передайте подробно или сжато содержание отрывка из повести Ю. Нагибина.

2. Ответьте на вопрос: “Какие мысли и чувства вызывает у вас рассказ о необычной премьере оперетты Имре Кальмана в блокадном Ленинграде?”

№ 36

По дошедшим до нас черновым рукописям, различным вариантам мы можем видеть, как тщательно работал над своими произведениями Иван Сергеевич Тургенев.

Как-то ему прислали повесть для отзыва. Он прочитал, а потом сказал одной из своих знакомых:

— Удивительное дело! Композитор проходит теорию музыки, гармонию; живописец не напишет картину, не ознакомившись с перспективой, красками, рисунком; в архитектуре, в скульптуре требуется первоначальная школа. Только принимаясь за писательство, полагают, что никакой школы не нужно и что доступно оно каждому, кто обучился грамоте!

Безграмотность коробила его. Знавшая Тургенева писательница Л.Ф. Нелидова вспоминала, что одним из главных упрёков, которые он делал молодым авторам, был упрёк в пренебрежении к языку: “По поводу неудачных выражений он мог возмущаться и негодовать, как будто бы дело шло о настоящем преступлении”.

Тургенев любил родной язык, восхищался им; прекрасно владея несколькими иностранными языками, писал только на русском. Он заметил как-то в одном из писем литературному критику С.А. Венгерову: “Я никогда ни одной строки в жизни не написал не на русском языке; в противном случае я был бы не художник, а просто — дрянь. Как это возможно — писать на чужом языке, когда и на своём-то, родном, едва можно сладить с образами, мыслями!”

Над языком он работал длительно и упорно.

“Он сам беспрестанно как бы придирался к себе, — вспоминал журналист Н.В. Щербань, — то одно слово поправит, то другое выбросит, то третье вставит; переделает выражение, строчку прибавит, три выкинет. Боткин, когда ему показывалась правка, большей частью одобрял, иногда покачивал головой:

— Залижешь, Иван Сергеевич, — говорил он, — залижешь!

— Нет, так лучше, — доказывал Тургенев. — Ты пойми: Базаров в бреду. Не просто “собаки” могут ему мерещиться, а именно “красные”, потому что мозг у него воспалён приливом крови.

По мере того как варианты вносились в основную рукопись, Иван Сергеевич отмечал их отдельно. Мало-помалу составлялась целая тетрадка загадочного для непосвящённого содержания: Глава такая-то. В строке такой-то выкинуть слово..; в такой-то прибавить слово...

“Коли Пушкины и Гоголи, — говорил Тургенев, — трудились и переделывали десять раз свои вещи, так уж нам, маленьким людям, сам бог велел”.

(Б. Челышев)

Задание

1. Передайте подробно или сжато содержание отрывка из книги Б. Челышева.

2. Ответьте на вопросы: “Какие мысли и чувства вызывает у вас рассказ об отношении Тургенева к русскому языку?”, “О каких чертах Тургенева-писателя свидетельствует данный текст?”

№ 37

Шестеро из берлоги

В конце апреля я был разбужен телефонным звонком. Из тверских лесов звонил друг Валентин Пажетнов: “Без промедления приезжай. У нас в руках шесть медвежат-сирот, обнаруженных во время охоты в берлоге”. Я понял, что случилось то, что называют сенсацией. В берлоге обычно находят двух-трёх медвежат, четырёх — очень редко. В литературе описано два случая, когда медвежат было пять. Тут же шесть, и “все здоровы, подвижны, у всех есть шансы вырасти и вернуться в природу”.

Через день рано утром с Валентином Сергеевичем увиделись мы на станции Старая Торопа и встречали рассвет на дороге на биостанцию в лесной глухомани, где Валентин с семьёй не только изучает медведей, но и прославился тем, что выращивает, воспитывает и выпускает на волю сирот из берлоги, уже способных к полноценной жизни в природе.

С Валентином Сергеевичем мы встретились тридцать лет назад. Уже опытный биолог, тут, в лесах Тверской области, он заменил осиротевшим малюткам-медвежатам мать и жил с ними в лесах, не появляясь в заповедном посёлке, — присматривался к их возмужанию, оберегал от опасностей и наблюдал, что в разном возрасте они едят, чего боятся и как себя ведут в неожиданной обстановке.

В эксперименте этом Валентин узнал многое из скрытой обычно от человека медвежьей жизни. Честолюбивая мечта вернуть уже взрослых зверей в природу в том, первом случае, не удалась. И учёный понимал почему. Новую пару зверей он воспитывал уже по ясной методике и победил.

Вернуть в природу хищного зверя очень непросто. Никому до той поры это не удавалось. Пажетнову удалось. Он написал о своей работе серьёзную книгу и был признан учёным миром, но сам продолжал воспитывать осиротевших медвежат по выверенной им методике.

В Тверской области, на месте деревеньки Бобоницы, с помощью международных фондов по охране диких животных выросла биостанция, куда приезжают сейчас за опытом биологи многих стран.

За многие годы общения с медвежатами Валентин знает немало любопытных историй, уверен, что животные имеют свои характеры. Есть среди них способные, туповатые, злобные. Был медвежонок с ярко выраженной индивидуальностью — держался всегда один, умело находил пищу, научился “обманывать” “электрического пастуха”. Чуть прикасаясь к проводке, улавливал время, когда она “не кусалась” (ток был выключен). Это позволяло выбраться за ограду и быть на воле в то время, когда все оставались “на карантине”. Беглеца долго приходилось искать. Но обычно он, нагулявшись, появлялся сам.

С великолепной шестёркой ничего необычного, к счастью, не случилось. Жили семейкой, не ссорились, не рвали еду друг у друга, отличались устойчивой психикой. Аппетит у всех был отличный. Могли уходить днём довольно далеко в лес, но к ночи всегда возвращались. Словом, выросли братья на славу крепкими, своевольными, осторожными, что и требуется медведю в лесу.

Выпускать их на волю готовились в середине августа. Так что в ближайшие дни начнут они обживаться в лесах своих предков.

(По В. Пескову)

Задание

1. Передайте содержание текста сжато.

2. Ответьте письменно на вопрос: “Какие мысли и чувства вызывает у вас этот текст?” Выскажите своё отношение к деятельности учёного-биолога В. Пажетнова.

№ 38

Как часто мы браним осень, называем её скучной, тоскливой порой... Может быть, мы правы? Осенью короче становятся наши прогулки, тускнеет игра света и тени. Фасады домов делаются какими-то скучно гладкими, все на одно лицо. А иногда кажется, что неба вовсе нет: одна серая пелена.

То ли дело “волшебница зима”: всё блестит, весело как-то, свободно — и по льду через речку можно перебежать, и с горы вмиг на лыжах слететь, как на крыльях...

Или лето: тепло, вольно. И в лесу, и в поле — везде свой, полежать и побродить можно всюду.

Весной хоть грязно бывает, зато солнце такое весёлое. И так удивительно, когда голые деревья вдруг вспыхивают нежной зеленью...

Ну а осень? Что в ней хорошего? Путешествие в осень помогут совершить живопись, музыка, стихи.

Художники — искатели красоты. Они умеют увидеть прекрасное в том, к чему мы обычно остаёмся равнодушны. Каждый из них находит для осени свои краски. Да и сама осень так разнообразна! Осень красок. Осень ветров, осень дождей. Каждая пора прекрасна по- своему, но и в природе они не разграничены чётко. В мирную осень, полную вдруг красок, врываются дожди и ветры. Но золото осени ещё не тускнеет. И после дождя она полна свежести и сияния. Даже лужи прозрачны: золотые звёзды кленовых листьев делают их похожими на ночное небо. Да и поздняя осень с хаосом дождей и ветров вдруг дарит дни, полные такой тихой и ясной задумчивости, что кажется: зима не придёт ещё долго. Но всё же можно сказать, что есть три осени: осень красок, осень ветров, осень дождей.

Начинается осень с особенной тишины. Тишина такая, что кажется: природа задумалась глубоко-глубоко. Все дела завершены: людям подарено тепло, выращен урожай, птицы успели вывести птенцов и начинают собираться на юг, белки заготовили на зиму в уютном дупле много припасов. И природа отдыхает. Отдыхает от напряжённой весны, когда надо было прогнать зиму и разбудить всё живое, отдыхает от знойного лета, от стремительных и гулких августовских гроз.

Эта мягкая задумчивость и тишина осени близка поэту А.К. Толстому. Эту же тишину и ясную радость отдыха лучше всего передал на своих полотнах художник Левитан. А помните стихотворение Тютчева, созвучное картине Левитана “Золотая осень”? Оно не повторяет её, ибо близнецов в искусстве не бывает так близко ей по настроению.

Ранняя осень заворожила многих художников. Поленов тоже писал много картин об осени. Среди них “Золотая осень”, от которой веет такой же тишиной. Но что-то в ней настораживает. Отчего это? Ведь золотые берёзки будто танцуют в лёгком хороводе, дорожка бежит стремительно и зовёт вдаль. Но плавное течение реки не поддаётся лёгким ритмам. Река уже подчинилась осени. Неравномерность движения её так ясно чувствуется в чуткой тишине и рождает тревогу.

(По В. Маранцману)

Задание

1. Передайте содержание текста подробно.

2. Ответьте письменно на вопрос: “Чем для вас начинается осень, как изменяются природа и настроение человека?”

№ 39

Голубая стрекоза

В первую мировую войну 1914 года я поехал военным корреспондентом на фронт в костюме санитара и скоро попал в сражение. Я записывал своим кратким способом все мои впечатления, но ни на одну минуту не оставляло меня чувство личной ненужности и невозможности словом своим догнать то страшное, что вокруг меня совершалось.

Я шёл по дороге навстречу войне и поигрывал со смертью: то падал снаряд, взрывая глубокую воронку, то пуля пчёлкой жужжала, а я всё шёл, с любопытством разглядывая стайки куропаток, летающих от батареи к батарее.

— Вы с ума сошли, — сказал мне строгий голос из-под земли. Я увидел голову Максима Максимовича. Его лицо с седыми усами было строго и почти торжественно. Старый капитан сумел выразить мне и сочувствие и покровительство. Через минуту я хлебал у него в блиндаже щи.

— Да как же вам, писатель, не стыдно в такие минуты заниматься своими пустяками?

— Что же мне делать? — спросил я, обрадованный его решительным тоном.

— Бегите немедленно, поднимайте вон тех людей, велите из школы скамейки тащить, подбирать и укладывать раненых...

Я поднимал людей, тащил скамейки, укладывал раненых, забыл в себе литератора и вдруг почувствовал себя настоящим человеком, и мне было так радостно, что я здесь, на войне, не только писатель.

В это время один умирающий шептал мне:

— Вот бы водицы...

Я по первому слову раненого побежал за водой. Но он пил и повторял мне:

— Водицы, водицы, ручья...

С изумлением поглядел я на него, и вдруг понял: это был почти мальчик с блестящими глазами и тонкими губами, отражавшими трепет души.

Мы с санитаром взяли носилки и отнесли его на берег ручья. Санитар удалился, а я остался с умирающим мальчиком на берегу лесного ручья.

В косых лучах вечернего солнца особенным зелёным светом, как бы исходящим изнутри растений. Совсем близко от нас струйки ручья, соединяясь на камушках, пели свою обычную прекрасную песенку. Раненый слушал, закрыв глаза, его бескровные губы судорожно двигалась, выражая сильную борьбу.

С милой детской улыбкой он прошептал: “Спасибо”. Увидев голубую стрекозу, летающую у заводи, он ещё раз улыбнулся, ещё раз сказал спасибо и снова закрыл глаза.

Прошло сколько-то времени в молчании, вдруг губы опять зашевелились. И я услышал:

— А что, она ещё летает?

Голубая стрекоза ещё кружилась.

— Летает, — ответил я, — и ещё как!

Он опять улыбнулся и впал в забытьё.

Стало смеркаться, я мыслями своими улетел далеко и забылся. Как вдруг слышу, он спрашивает:

— Всё ещё летает?

— Летает; — сказал я, не глядя, не думая.

— Почему же я не вижу? — спросил он, с трудом открывая глаза.

Я испугался. Мне случалось раз видеть умирающего, который перед смертью вдруг потерял зрение, а с нами говорил ещё вполне разумно. Не так ли и тут? Но я сам посмотрел на то место, где летала стрекоза, и ничего не увидел.

Больной понял, что я его обманул, огорчился моим невниманием и молча закрыл глаза.

Мне стало больно, и вдруг я увидел в чистой воде отражение летающей стрекозы. Мы не могли заметить её на фоне темнеющего леса, но вода — эти глаза земли остаются светлыми. Эти глаза как будто видят во тьме.

— Летает! — воскликнул я так решительно, так радостно, что больной вдруг открыл глаза. И я ему показал отражение. И он улыбнулся.

Я не буду описывать, как мы спасли этого раненого, — по-видимому, его спасли доктора, но я крепко верю: им помогла песнь ручья и мои решительные и взволнованные слова о том, что голубая стрекоза и в темноте летала над заводью.

(По М. Пришвину)

Задание

1. Передайте содержание текста рассказа М. Пришвина подробно или сжато.

2. Ответьте письменно на вопросы: “Как вы поняли слова “забыл в себе литератора”?”, “Почему автор не остался равнодушным к необычной просьбе раненого мальчика-солдата?”

№ 40

Крутой берег реки

Обычно он появлялся тут на закате реки, когда спадала дневная жара. К вечеру почти совсем стихал ветер, исчезала крупная рябь на воде, наступало самое время ночной рыбалки. Приехавшие на автобусе городские рыбаки торопливо растыкали на каменистых отмелях коротенькие удилища своих донок и, расстелив какую-нибудь одежонку, устраивались на недолгую июльскую ночь.

Петрович выходил к реке из травянистого лесного овражка со стороны недалёкой приречной деревушки и одиноко усаживался на краю каменистого обрыва. Его тут многие знали, некоторые развязно здоровались громкими голосами. Он большей частью молчал, погружённый в себя, и не очень охотно шёл к людям, предпочитая одиночество на своём излюбленном, неудобном для рыбалки, заваленном крупными камнями обрыве. Отсюда открывался широкий вид на весь этот помрачневший без солнца берег, широкую излучину реки с порожистым перекатом посередине и высокой аркой железнодорожного моста вдали.

Некоторое время спустя из-за бетонных опор моста выскакивала резвая голубая “моторка”. В ней сидели двое — Юра Бартош, парень из соседней деревни, работавший в городе и наезжавший в знакомые места на рыбалку, и его городской друг Коломиец, с которым они приобрели в складчину эту лодку, оснащённую мощным современным двигателем.

Плавно сбавляя обороты “Вихря”, он уверенно приближался к берегу, на котором уже заметил одинокую фигуру Петровича. Когда нехитрое рыбачье снаряжение было выгружено на берег, Коломиец сразу же занялся донками, а Юра, поёживаясь от речной свежести, торопливо натянул на себя синий свитер.

— Как с сушнячком сегодня, Петрович?

Старик не сразу оторвал от противоположного берега свои слезящиеся глаза и скрюченными пальцами больших работящих рук задумчиво прошёлся по ровному ряду пуговиц, соединявших борта заношенного военного кителя.

— Мало хвороста. Подобрали... Вот вязаночку маленькую принёс...

— Да, маловато.

— Я так думаю, с вечера жечь надо, — медленно, тихо заговорил старик. — А как под утро поснут, кто поможет?

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, он отошёл на три шага от обрыва и сел, расставив колени и свесив с них растопыренные, будто старые корневища, руки. Взгляд его, обойдя реку, привычно остановился на том берегу её с лодками.

— Оно можно и под утро, — согласился Юра. — Но в ночь бы надёжнее. Может, я тоже подскочу, пошарю чего в овраге?

— В ночь бы, конечно, лучше... А то как признают? Раньше вон хутор был. А теперь нет.

— Так я сбегаю, пока не стемнело! — крикнул Юра с обрыва, и Коломиец невольно повернул голову.

Оставшись один на обрыве, старик молчаливо притих, и его обросшее щетиной лицо обрело выражение давней привычной задумчивости. Он долго напряжённо молчал, перебирая руками борта кителя с красным кантом по краю, и слезящиеся глаза его немигающе глядели в заречье.

Коломиец сноровисто забросил удочку в гладь темневшей воды и резким голосом сказал:

— Ты вот что, дед! Брось юродствовать! Комедию играть! Никто к тебе оттуда не придёт. Понял?

Петрович на обрыве легонько вздрогнул, будто от холода, пальцы его замерли на груди, и вся его худая фигура под кителем съёжилась, сжалась. Но взгляд по-прежнему был устремлён к заречному берегу. Он, казалось, не замечал ничего и даже и не слышал неласковых слов Коломийца.

— Они все тебя, дурня, за нос водят, поддакивают. А ты и веришь. Придут! Кто придёт, когда война уже вон когда кончилась. Подумай своей башкой.

Больше он ничего не сказал старику и всё возился с насадкой и удочками, а Петрович, некоторое время посидев молча, заговорил раздумчиво и тихо:

— Так это младший, Толик... На глаза заболел. Как стемнеет, ничего не видит. Старший, тот видел хорошо. А если со старшим что?

— Что со старшим. То же и с младшим, — грубо оборвал его Коломиец. — Война, она ни с кем не считалась. Тем более в блокаду. А сколько тому лет прошло, ты соображаешь?

— Лет?

Старик крайне удивился и, кажется, впервые за вечер оторвал свой страдальческий взгляд от лесной линии берега.

— Да, лет? Ведь двадцать пять лет прошло, голова еловая!

Гримаса глубокой внутренней боли исказила старческое лицо. Губы его совсем по-младенчески обиженно задрожали, глаза быстро-быстро заморгали, и взгляд разом потух. Видно, только теперь до его помрачневшего сознания стал медленно доходить весь страшный смысл его многолетнего заблуждения. Старик на глазах сник, помрачнел ещё больше, ушёл весь в себя. Наверно, внутри у него было что-то такое, что надолго сковало его неподвижностью и немотой.

— Я тебе говорю, брось ты эти забавки, — возясь со снастями, раздражённо убеждал внизу Коломиец. — Ребят не дождёшься. Амба обоим. Уже где-нибудь и косточки сгнили. Вот так!

Старик молчал. Занятый своим делом, замолчал и Коломиец.

Петрович на обрыве трудно поднялся, пошатнулся и, сгорбившись, молча побрёл куда-то прочь от этого берега.

Наверно, в темноте старик где-то разошёлся с Юрой, который вскоре появился на обрыве и бросил к ногам охапку валежника — большую охапку рядом с маленькой вязаночкой Петровича.

— А где дед?

— Гляди, какого взял! — заслышав друга, бодро заговорил под обрывом Коломиец. — Полкило потянет...

— А Петрович где? — почуяв недоброе, повторил вопрос Юра.

— Петрович? А кто его... Пошёл, наверно. Я сказал ему...

— Как? — Остолбенел на обрыве Юра. — Что ты сказал?

— Всё сказал. А то водят полоумного за нос. Поддакивают...

— Что ты наделал? Ты же его убил!

— Так уж и убил! Жив будет!

— Я же тебе говорил! Его же тут берегли все! Щадили! А ты?..

— Что там щадить. Пусть правду знает!

— Такая правда его доконает. Ведь они погибли оба в блокаду. А перед тем он их сам вон туда на лодке отвозил. И ждёт.

— Что уж ждать?

— Что ж, лучше ничего не ждать? Эх ты!

Под заволоченным темнотой обрывом послышался тихий стук осыпавшихся под ногами Юры камней и несколько удалявшихся в ночь шагов. Постепенно в разных местах, на невидимых в темноте берегах, близко и далеко зажигались рыбачьи костры. Среди них в этот вечер не загорелся только один — на обрыве у лесного перевоза, где до утра было необычно пустынно и глухо.

Не загорелся он и в следующую ночь.

И, наверно, не загорится уже никогда...

(По В. Быкову)

Задание

1. Передайте содержание текста рассказа В. Быкова сжато, заменив прямую речь другими возможными способами.

2. Ответьте письменно на вопросы: “Что было самым важным в жизни Петровича через много лет после войны?”, “Думал ли Коломиец о возможных последствиях разговора со стариком? Каково ваше отношение к поступку Коломийца?”